Подводные дома «Садко» и люди в записках современника - Виталий Сычев

Поручиков. О Кривиженко тепло вспоминали его друзья, сотрудники ЛПИ и студенты-участники экспедиций. Рассказывали о том, что он по-хорошему был «помешан» на подводных исследованиях, «заразился» идеями Жака-Ива Кусто, мечтал об экспедициях. Писали, что именно с его помощью был получен морской буксир и переоборудован в научно-исследовательское судно «Нерей». В сети Интернет можно было найти фотографию с его автографом: «НИС “Нерей” на рейде у мыса Пицунда. Ведутся подводные работы. Рад Вас видеть у себя на борту. Капитан Кривиженко». Друзья бывали у него, слушали рассказы о Кусто, о предстоящей встрече с ним, о подводных исследованиях и их перспективах.

К осени 1968-го о сотрудничестве с Ж.-И. Кусто и совместных подводных исследованиях уже не могло быть и речи, – изменились планы его команды – «Калипсо» бороздил воды Индийского океана. Вмешалась политическая ситуация после событий в Чехословакии. Обострились отношения со странами Западной Европы. Во Франции разгорались студенческие волнения.

Несмотря на проблемы, руководству института удалось организовать первый научный заграничный рейс «Нерея». Начальником экспедиции назначили декана К.К. Дерюгина, половину отряда составили студенты-четверокурсники. Из сотрудников ЛПИ визу получил только В.Д. Грищенко.

О визировании – отдельный разговор. Вот как вспоминал об оформлении один из студентов, участников второго рейса «Нерея» летом 1969 года, когда прошло напряжение двухлетнего «карантина» без плаваний за рубеж студентов и сотрудников: «Для того чтобы стать участником – моряком! – заграничного плавания, ”загранки”, нужно было получить паспорт моряка, а для этого иметь визу и “пройти” медкомиссию. Институт в визировании своих сотрудников выступал гарантом их благонадёжности. Характеристика-рекомендация, так называлась письменная гарантия: в ней комсомол, партком, профсоюз, администрация института и райком партии ставили свои подписи и где надо печати. На страничке была описана многоликость: политическое, общественное, учебное, семейное лицо. Не помню, кто писал её и участвовал ли сам в этом. А вот заполнение обязательной анкеты, которая прилагалась к характеристике, стало мукой. Мой отец был в немецком плену с июля 1941 по апрель 1945 года. Серьёзных последствий (лагерь на родине) не было, но надзор за ним в пятидесятые годы был… Ещё и маму я по глупости не забыл, она осенью 1941 года три месяца под Тулой была “на оккупированной территории”, когда немцы пытались обойти Москву с юга… Заполнил я анкету… Медкомиссия в поликлинике моряков на Гапсальской улице, рядом с портом! Долгий неспешный путь на 22-м автобусе (и сейчас так ходит), мимо ленинградских красот в серый припортовый район. С утра коридоры поликлиники забиты моряцким людом, не протолкнёшься, огромно было Балтийское морское пароходство, самое большое в стране, а в начале 1990-х годов волшебным образом оно бесшумно растворилось за недели… За день взыскующий с комиссией не управится, ещё КВД на набережной Лейтенанта Шмидта (реакция Вассермана!) и где-то экзотические прививки. Одуревший, но счастливый, в конце концов, получил санитарную книжку моряка, сертификат прививочный. И визу получил. Кто-то вдруг сказал: твоя виза пришла! О, моя прекрасная Виза! Ты, наконец, пришла ко мне!» О специальности и Гидрометинституте в те годы – только восторженные строки: «Мы удачно попали в океанологи, в её золотой век! Замечательный был институт, уютный, с мощным преподавательским составом. Океанология открывала не только мир океана, а мир вообще. Можно было посмотреть мир ещё в студенчестве, а для этого попасть на практику в заграничную экспедицию» [А. Данилов и др. 2019].

Проделав примерно такой же путь в начале 1968 года, я побывал летом в трёхмесячном рейсе на научно-исследовательском судне ААНИИ «Океанограф» и стал единственным гидрохимиком в первой заграничной экспедиции «Нерея». С приборами и оборудованием в Новороссийск мы прилетели на самолёте из ленинградского аэропорта «Ржевка».

В отчётах указывали, что после ремонта и дооборудования в 1967—1968 годах судно водоизмещением 591 т, с дизелем мощностью 1200 л. с., скоростью хода в 12 узлов и автономностью плавания 16 суток имело экипаж из 25 человек, экспедиционный состав – из 15 человек. На корме главной палубы располагалась барокамера ПДК-2, позволявшая проводить декомпрессию акванавтов после их длительного пребывания под водой во время производства подводных исследований. Из-за отсутствия на судне специальных лабораторий для проведения работ во время рейсов были приспособлены для этих целей четыре помещения: гидрологическая лаборатория на главной палубе по правому борту кормовой надстройки; волновая – на главной палубе по правому борту средней надстройки; гидрохимическая – по левому борту в передней части носовой платформы. Лабораторию камеральной обработки разместили в помещении пятиместной жилой каюты по правому борту кормовой надстройки.

На судне с нуля мне пришлось оборудовать гидрохимическую лабораторию и проводить в ней практически всё время. Вентиляции и удобного входа в неё сделать не успели. Чтобы попасть в лабораторию, открывали тяжёлую металлическую крышку и спускались в люк по вертикальному трапу. Иллюминаторы при волнении приходилось закрывать и умирать от духоты. Во время работ крышку оставляли открытой и ставили в углубление деревянную решётку. Ночью работали по одному и, спускаясь, держали переноску со стеклянными бутылками с пробами в одной руке, а другой ставили решётку на место. При качке, чтобы не загреметь вниз, прижимались к переборке, а затем уже продолжали спускаться по трапу. Если же решётку плохо поставили на место, то наступивший на неё рисковал упасть в трюм-лабораторию с высоты больше двух метров и получить довольно болезненные травмы. Во время одного из жестоких штормов, сопровождавших нас осенью 1968 года, в трюм упал первый помощник капитана и несколько дней ходил с заметными синяками и ранами. С тех пор через люк с решёткой размером 60х60 см2, даже ночью после командирских совещаний, научились перешагивать в любую погоду. Мы же, чтобы предотвратить травмы членов команды, старались закрывать крышку люка, которая особенно при качке пыталась упасть на наши головы или руки.

Гидрохимическая лаборатория была популярна на «Нерее». В ней сутками во время работ перегоняли дистиллированную воду. Казалось бы, что в этом такого. Но в магистраль с пресной водой почему-то попадала солярка (дизельное топливо). Все жидкие блюда – от первых до чая и компота – имели её (солярки) характерный запах и привкус. Бутилированной воды в те годы ещё широко не производили. За стаканом не самой вкусной дистиллированной воды, но почти без запаха ненавистной солярки, иногда заходили даже командиры. Соседство с каютой старшего механика тоже имело свои преимущества. У него был телевизор. В тёплые дни дверь каюты была открыта, и в зоне приёма зарубежных программ можно было услышать и даже увидеть новости с Большой земли. Осенью 1968 года ежедневно обсуждались чехословацкие события, а в следующем рейсе, находясь в Мессинском проливе,